Рецензия:

Практичные фашисты взаправду пускали людей на мыло, а немецкий постмодернист Патрик Зюскинд додумался до умозрительного парфюма. А каннибалы, к примеру, трое суток вымачивают трупы врагов перед употреблением в пищу, выискивая секреты кулинарной шедевральности. Так чем цивилизованные дикари отличаются от не цивилизованных? Чем отличается палач от убийцы, которого он казнит?

Сюжет сам по себе гнусный, липкий и мерзопакостный, даже если принимать во внимание метафоричность вместо буквальности. Обветшалая от дряхости догадка о том, что человечество ценно отдельными представителями, а в большинстве своем пригодно лишь в качестве строительной субстанции, снискала Зюскинду славу в кругах интеллектуалов и эстетствующих особ. Но то ли читали «Парфюмера» поверхностно, то ли прониклись мрачным антигуманизмом и поэтикой распада — однако же этот манифест экзистенциализма и мизантропии был переведен на 42 языка, в том числе, мертвый язык — латынь. Видимо, на случай, если в День Страшного Суда воскресшим придет охота разбирать письмена новой изящной словесности.

Словесность, надо сказать, действительно весьма и весьма изящна. По слогу Зюскинд талантлив не меньше Толстого, а по пристрастию к мелочам и пунктуальности перечислений не уступит рассказам Селинджера. Мало диалогов и сплошной текст, плетущийся досконально и точно, как кольца паутины, в малюсеньких просветах которой остается место для полемики. Нет описаний женских образов — не потому что после отмены романтизма детальные описательства не искоренили только из дамских романов. Нет женских образов по той причине, что для Гринуя все вокруг — объекты, на которые он не смотрит, но чует носом.

Можно описать запах, но как его показать? С экранизацией выходило, как с «Репкой»: многие режиссеры наворачивали круги, облизывались, но боялись, что если потянут — не вытянут. Голливудские умельцы во главе со Стэнли Кубриком заявляли что-то вроде «нельзя перевести в кинематографическую пиктограмму столь фундаментальный труд». Тянул не репку, а время, умница Зюскинд: произведение росло в цене, и выросло до десяти миллионов.

Права на экранизацию купил продюсер Айхингер, а самоуверенный наглец опять-таки немецкого проживания Том Тыквер все-таки перевел слова в пиктограммы, и сделал это в соответствии с буквой закона первоисточника. Но все равно по-своему. Трактовка образа Гринуя сводится в итоге к его вочеловечиванию и гибели. Это сущность не от мира сего, живущая по своим правилам: Гринуй познает мир через запахи, и ориентируется в пространстве относительно системы обонятельных координат.

«Душа человека в его запахе», — говорит тот, кто не имеет ни запаха, ни души. Потому он стремится создать идеальный аромат и присвоить его себе, чтобы перестать быть фантомом. Он загнан идеей совершенства, перфекционизмом, но называть его убийцей так же противоестественно, как обвинить в осознанном убийстве бетономешкалку. И она, машина, и он, — лишь механизмы, одна функция, неодухотворенность. Люди «попадают» в них по судьбе, по воле случая, составляя пятые, десятые и тринадцатые «ноты» в обороте машинного колеса. По поведенческой совокупности Гринуй движим вперед темным инстинктом, и убивает, чтобы жить и творить. Когда цель достигнута, он покидает авансцену — отработал то единственное движение, которое знал и умел: больше не нужен самому себе.

Бен Уишоу — английский театральный актер, сыграл нюхательного гения. Не сложилось ни с Деппом, ни с Блумом — но оно и к лучшему, потому что субтильный, на вид диковатый Уишоу если и создал образ более гламурный и прилизанный внешне, сыграл так, как не умеют номинанты «Оскаров» и тем паче — волоокие иконы тинейджерок.

Уишоу хорош по-гринуйски отрывистой речью недоразвитого ребенка, и еще более замечателен паузами. Как во МХАТе, и у Моэма в «Театре» — «если взял паузу, тяни ее, сколько сможешь». Здесь паузы оправданы сюжетом, и из них, нанизанных друг на друга, складывается молчание. Статичные крупные планы передают оттенки мимики, а обшаривающий или неподвижный взгляд - движение мысли: все то, что с легкостью способно загубить карьеру признанного мэтра. Но не артистический талант Уишоу.

Через его пластику Тыквер выражает собственное отношение к связке «гений-злодейство», внушает аудитории страх, трепет, восхищение и жалость. Гений и злодейство так же превосходно совместимы, как неверно утверждение «народ всегда прав». Гринуй получает власть над людьми, возвращая их в скотское, первобытное состояние. Гринуй терзается муками одиночества, чего у Зюскинда не подразумевалось ни в строках, ни между строк. В миг осознания своей отверженности и инаковости Гринуй уже мертв: ему не нужно уже ни «личности», ни «отношений». Рубеж пересечен, вершина достигнута, лучший аромат создан, и делать больше нечего. Когда гений выполнил свое предназначение, его убирают сверху.

Через Гринуя режиссер исследует истоки фанатизма и выясняет, чего же стоит человечество на самом деле. Только ли это глина, из которой лепят художники и диктаторы? Масштабность постановки исторического романа потребовала масштабных денежных вливаний. XVIII век — эпоха Короля-Солнца, век вопиющего контраста между блеском и нищетой, трущобами и дворцами, пышностью одеяний и лохмотьями бедноты. Все это нужно было передать в тканях, в декорациях, в ожившем безрадостном колорите полотен фламандских и итальянских мастеров жанровой живописи.

Тыквер упивается съемочным процессом, как ребенок — новой игрушкой. Он сам пишет музыку, заполняющую собой молчание, он руководит армией статистов, находит оптимальное композиционное решение — и так из кадра в кадр. Как истый эстет, кропотливо работает со светом, создает настроение «темной готичности», и в результате приводит к настолько ювелирному видеоряду, что вспоминается дотошная детализация текста — детализация до умопомрачения и занудства. Но подобная тыкверовская иллюстрация безошибочная и исчерпывающая по смыслу.

Зюскинд любуется фразой так, как Тыквер любуется картинкой, правильной экспозицией, удачным ракурсом. Даже натурализм он снимает с присущим европейцу тактом. Он знает, что нужно подчеркнуть, а что, напротив, спрятать и завуалировать, дать только намеком или абрисом. Где и когда нужен крупный план, а где — общий, и как надо фокусировать объектив камеры.

Патология, источающая запах мертвечины, визуально трансформируется Тыквером в непреложный закон «такова жизнь». Вслед за автором романа он способен шокировать, но не пересекает рубеж, за которым начинаются пошлость, жесткость и китч. Кстати, в недавних «Антителах» от немецких производителей художник живописал полотна кровью детей. Интересно, у авторов этих книг распускаются из сердца «кровавые цветы», упомянутые Бодлером?

Три кита актерского цеха — Бен Уишоу (Гринуй), Дастин Хоффман (Бальдини), и Алан Рикман (Риши) — костяк, опорная конструкция повествования, и тяжелая артиллерия прессинга на мозги. Дастин Хоффман в парике и густом слое белил узнаваем на первых порах только благодаря исключительности носа. Куда нос — туда и он, как заправский парфюмер. Хорошо, что такому истому актерскому дарованию нос никогда не был помехой. Алан Рикман понравился меньше, — не потому, что в его шарманке закончилась музыка, а потому что для моего восприятия это актер, склонный к излишней аффектации и преувеличениям.

Несправедливо утверждение, что книга может внушить воображению субъективное понятие запаха, а кино — нет. Зрительный образ по наглядности доходчивей слова. Зюскинд описывает в несколько страниц, пытаясь вызвать ассоциативный ряд, а один крупный план уже без ассоциаций проецирует на подсознание перечень всех физических свойств.

Удалось ли Тыкверу передать запахи? И не только запахи. Каждый его кадр — тщательно настроенный камертон. Игра светотени, баланс цвета, аутентичность костюмов, Испания под Францию, лавандовые поля, грамотно выбранный угол съемки — и в совокупности имитация жизни, названная искусством.

В угоду «массовости» некоторые сюжетные ходы Зюскинда у Тыквера купируются, а проходные арии получают более широкое звучание, но не вес. Главное отличие даже не в тыкверовском понимании сущности главгероя, не в том, что убийца стал жертвой, а Зюскинд писал об отвращении, а не сострадании, о чудовище, а не гении.

У Зюскинда содержание определяло форму. У Тыквера форма определяет содержание. А то, что визуально от насекомообразного Гринуя осталась разве что ковыляющая походка — это гроссмейстерский прием. Прием хоть и отвлекает от подлинного Зюскинда, свидетельствует о гуманизме Тыквера. Более двух часов наблюдать за монстром в атмосфере жути паноптикума по силам лишь патологоанатомам и психиатрам. Потому монстра нет, но налицо разнообразнейший человеческий паноптикум, где убивают не за красоту, а корысти ради, где жестокость в крови и природе.

Каждый останется при своем мнении

Екатерина Русанова

Отредактировано Jenny (2009-05-10 22:03:25)